Гамбит Крашеницкого
Сергей Королёв
Опубликовано в 64 ШО №1, №2 за 1983 год
СРАЗУ ПЕРЕЙТИ К ПРОДОЛЖЕНИЮ (21.02)
СРАЗУ ПЕРЕЙТИ К ПРОДОЛЖЕНИЮ (22.02)
Мастер шел по Гоголевскому бульвару. Ненавязчиво светило солнце, склоняющееся к низу и едва не цепляющее крыши домов в Сивцевом Вражке. В серых ветвях разворачивались, рябили юной зеленью первые листочки, тонкие, острые, еще не затвердевшие на ветрах жизни. Среди сказочных деревянных фигур играли дети.
Сегодня завершился эксперимент. В последний, наверное, раз они собрались вместе - профессор, ассистент и он, мастер, - и зашипело, поднялось белой пеной шампанское, разлитое в чашку с отбитой ручкой и два граненых стакана.
Мастер был свободен. Он ни о чем не жалел. Его единоборство с машиной закончилось, исправить, увы, ничего не удалось, но совесть, язвительная совесть его, была удивительно спокойна... Да и так ли уж печальны итоги? Разве он не обрел за эти долгие, тягучие недели борьбы нечто такое, чего не смогли разбудить в нем многие годы, вялой чередой прошедшие мимо? И разве сам он остался тем же человеком, который, который четыре месяца назад вошел в подъезд Института вычислительной техники?.. Мысли, разбегаясь, понеслись назад, путаясь, обгоняя друг друга в немыслимой круговерти; но вот хаотическое движение замедлилось, карусель впечатлений остановилась, и мастер отчетливо, как на экране, увидел себя в тот казавшийся таким далеким день...
...Длинный коридор института. Рабочий день давно кончился. Люминесцентные лампы, включенные через одну, нудно гудят, отбрасывая свет холодный и безжизненный. Как в операционной, подумал мастер, хотя в операционной никогда не был. Он поймал себя на том, что идет заложив руки за спиной, как арестант на прогулке. Мастер разомкнул пальцы и, желая прервать затянувшееся молчание, повернулся к шагающему рядом профессору.
- Так ваша машина уникальна? Видимо, это будет одна из сильнейших программ в мире?
Профессор, седенький маленький человек с небесно голубыми, слегка на выкате глазами, отрицательно покачал головой:
- Едва ли. Хотя это и не исключено. Дело в том, что мы не ставили своей целью создать машину, обладающую, говоря житейским языком, наибольшей практической силой. Мы попытались... как бы вам сказать ... смоделировать развитие человеческого интеллекта. Создать машину, способную учиться в процессе ее... хм... деятельности... Такая машина, кстати, многократно описана фантастами...
- Я не читаю фантастики - сказал мастер.
- Ну, может быть, правильно делаете, - вполне миролюбиво молвил профессор. - Словом, самообучающаяся машина. Это трудно объяснить человеку, не знакомому с азами высшей математики и кибернетики... вы уж извините, мастер... Для нас не так важен уровень игры программы, как сам процесс ее совершенствования. Про-цесс,- еще раз протянул он и пытливо глянул на мастера. Но выражение лица собеседника было неопределенно: мастер носил очки с темными стеклами, не снимая их, кажется, никогда, как и затертый замшевый пиджак.
Коридор кончился узкой, обитой железом дверью. Профессор пошарил в кармане, достал ключ и открыл. Он вошли. Посреди небольшой с синими стенами комнаты, стоял шахматный столик, рядом с ним - стул. Больше в комнате ничего не было. В углу мастер заметил еще одну пожаронепроницаемую дверь. Он понял, что за ней находится машина.
- Скажите, профессор,- задал мастер давно мучавший его вопрос, - почему все-таки вы пригласили именно меня? Ведь могли найти человека посолиднее, может быть, кого то из гроссов даже?
- Видите ли, - замялся профессор, - гроссмейстер - это шумиха, сенсации, крикливые заголовки и тому подобная зряшная суета. Нам это ни к чему. В нашем эксперименте мы не преследуем шахматных целей. Важно, насколько машина приблизится к уровню человека, который выступает в роли, так сказать, учителя. Применительно к вашему случаю - станет ли она играть в вашу силу, в силу мастера с рейтингом 2337*, - блеснул профессор памятью. - Мы предполагаем, что наша программа в состоянии достичь уровня любого шахматиста, поставленного с ней в отношение обратной связи. Вопрос лишь во времени. Словом, действие равно противодействию...
Мастер еще раз огляделся по сторонам (синяя комната произвела на него самое невыгодное впечатление), поднял глаза вверх (все те же лампы дневного света) и с неожиданным для себя самого раздражением сказал:
- Извините, но я не уверен, что машина будет играть даже в мою силу.
- Это мы и проверим, не зря же мы все это затеваем, - с ласковым терпением в голосе сказал профессор, и мастер подумал, что такие прозрачные голубые глазки пристало бы иметь сказочному троллю или на худой конец руководителю кукольного театра, но никак не преуспевающему технократу. - Это мы, дорогой мой, и проверим, - еще раз повторил профессор, как то успокоительно повторил, и весь запал мастера, невесть откуда появившейся и неизвестно против кого направленный, враз улетучился. И он как ни в чем не бывало продолжил свои несколько наивные вопросы:
- В машинной памяти сейчас - около ста партий одного из самых ярких шахматистов середины прошлого века...
- Кого же? - с деланным безразличием спросил мастер, а в мозгу уже вспыхнули овеянные славой имена Морфи и Андерсена, и забилось, застучало сердце...
Профессор, казалось, прочел его мысли.
- Нет, никого из великих мы трогать не стали. Я вам говорил: ажиотаж нам не нужен. В машинной памяти - партии Иоганна Крашеницкого**, всего лишь.
- Крашеницкого... - разочарованно протянул мастер. Он чувствовал себя почти обманутым. - Почему же именно Крашеницкий?
- А почему бы и нет? - ответил вопросом на вопрос профессор.
Действительно, почему бы и нет, подумал мастер? Почему он, скромный, прямо скажем, весьма скромный мастер, по какой- то чудесной случайности должен стать партнером - да что там, противником! - легендарного Пола Морфи? Почему?..
-Кстати, - прервал его мысли профессор, - творческое кредо Крашеницкого и натолкнуло нас на мысль обратиться к вам.
- Не понимаю, - сказал мастер. - Крашеницкий был романтиком, так сказать, рыцарем без страха и упрека, а я...
- Вот-вот, - обрадовался профессор. - Мы заинтересованы в том, что бы максимально расширить диапазон нашего эксперимента. Между... м-мм ... противниками должен быть значительный разрыв, не только по уровню игры, но и по творческим взглядам... насколько, конечно, возможно применять это понятие к искусственному интеллекту, - усмехнулся профессор. - Специалисты сказали нам, что вы шахматист... - тут он замялся - довольно сдержанного темперамента. - И ощущая, что, быть может, выразился не вполне тактично, совсем уже деловым тоном закончил:
- Начинаем завтра же. Играть придется после девяти вечера: днем машинного времени на ЭВМ на нам в достаточном объеме получить не удалось. Вам будет помогать ассистент. Ваши пожелания?
- Настольную лампу... - мастер неприязненно посмотрел в потолок, сияющий неоновой белизной.
- Это мы предусмотрели - завтра будет, - быстро отреагировал профессор.
- ... пепельницу ... и, если возможно, - мастер покосился в сторону окна, - заклеить рамы. Дует изрядно.
- Хорошо, - профессор что-то пометил в своем блокноте. - Еще?
- И втащите сюда что-нибудь из мебели, чтобы не было этого ужасного эха...
Дома мастер долго рылся в своей библиотеке, пытаясь найти что-нибудь о Крашеницком. Удалось раскопать немногое. "Сын обедневшего польского аристократа, мать немка... - читал мастер набранное петитом, - разносторонне образован, талантливый музыкант и композитор, владел пятью языками... Участие в студенческих беспорядках... вынужден эмигрировать... В Париже стал шахматным профессионалом... Играл на ставку: пять франков партия (интересно, сколько это на наши деньги, подумал мастер). Давал уроки шахматной игры, - мастер перевернул страницу, - придумал гамбит, названный его именем... Умер в нищете в возрасте сорока двух лет". В двадцати двух изданиях была воспроизведена знаменитая партия: Крашеницкий был разгромлен своим гениальным соперником неправдоподобно красиво, в двадцать с небольшим ходов. Других партий Крашеницкого ему обнаружить не удалось. Не удалось найти и портрета своего будущего противника. Тем не менее мастер почему-то представлял его артистической внешности человеком с грустными глазами и большим бантом на шее.
Для очистки совести и спокойствия душевного мастер переиграл на доске полсотни партий корифеев прошлого. Он получил удовольствие. "Были люди, были... великаны!.." - бормотал мастер, потягивая пиво и удивляясь тому, как причудливо сочетались на доске смелые жертвы и самые что ни на есть легковесные, наивные, суетливые наскоки. Были люди, были, и мысль их парИла, и душа не спала... Но - что и говорить! - несмотря на блестящие атаки, смерчем проносившиеся по доске, несмотря на сказочные комбинации, едва ли возможные в наше время, как невозможны в наш рациональный век ведьмы, гномы и разные там щелкунчики, недостатки их игры были видны современному мастеру невооруженным глазом. Однако, хотя результат матча с искусственным шахматистом больше сомнений не вызывал (в возможность усиления машины по ходу матча поверить было трудно), мастер лег спать с ощущением смутного беспокойства.
Прошло две недели, сыграно было три десятка партий. Превосходство мастера было подавляющим. Он легко отражал неподготовленные атаки своего электронного противника и жестоко наказывал его за грубые стратегические ошибки. Часто ему удавалось уже с первых ходов стиснуть позицию машины стальным, неумолимо сжимающимся обручем, и кисли, задыхаясь на последних горизонталях ее фигуры...
Мастер проиграл лишь дважды. Сначала (это было в девятнадцатой партии при счете 17,5 на 0,5 очка) он просмотрел хитрую ловушку, остался без фигуры и, несмотря на длительное сопротивление, спастись не смог. В другой раз, уже в третьем десятке партий, он сознательно сделал гнилой, как говорят шахматисты, ход, желая проверить, найдет ли машина тонкое, почти этюдное опровержение. Машина, к его удивлению, своего не упустила.
- Ну, мастер, как идут дела? - спросил заглянувший как-то в синюю комнату профессор.
- Вы ведь в курсе, - пожал плечами мастер.
- Мне интересны ваши впечатления.
- Никаких особых впечатлений нет... Играем потихоньку. А результат... Я же вам говорил - вряд ли ваша машина будет играть в силу мастера.
- Как знать, как знать, - обронил профессор и удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Мастер пожалел его: ведь терпела крах идея, которой профессор посвятил столько лет... Шутка ли, самообучающаяся программа, модель человеческого интеллекта! Но жизнь, она беспощадна к мечтателям, от нее не уйдешь, ее не обманешь...
И снова началась игра, снова юный ассистент, исчезая за железной дверью, возвращался с листком бумаги в руках*** и делал ход на доске.
Время шло, счет рос, ничего не менялось.
Машина по-прежнему терпела сокрушительные поражения, но не собиралась отказываться ни от своей бесшабашной манеры игры, ни от столь милого ее сердцу гамбита Крашеницкого. Однако победы уже не приносили мастеру удовлетворения. Позиции гамбита давили на него, не отпуская, казалось, ни на минуту. Они стояли перед глазами днем: в столовой, в театре, на футболе. Они снились ему по ночам. Фигуры медленно копошились, образуя фантастический клубок; потом клубок разматывался, принимая знакомые контуры. Доска, покачиваясь, плыла в воздухе почти вертикально, но фигуры почему то не осыпались... После таких снов мастер просыпался с тяжелой головой, и на шахматы не хотел даже смотреть.
Снились мастеру и другие гадкие, отвратительные околошахматные и совсем нешахматные сны. Ему приснилось, что он пригласил на футбол знакомого гроссмейстера, тот пришел, но сделал вид, будто его, мастера не узнал, и сел с другими. И еще: его пытаются заставить играть на рояле, потом на гитаре, на мандолине, он отказывается - "не умею", - его тут же начинают учить, показывать, где и как прижимать струны, он ничего не понимает, болван последний, а идет концерт, и зал полон публики... А еще мастеру привиделось черное солнце над Серебряным бором, блестит вода, песчаный, как в дни его юности пляж полон народу, а он плывет тяжело и почему то не сняв рубашки... И еще всякая чушь. Плохо спал мастер, ох, плохо...
Знакомый врач посоветовал принимать тазепам.
После этого вредные сны прекратились. Канули куда то толпы, несущие под его окном транспаранты: "Претворим гамбит Крашеницкого в жизнь!". Растворилась витавшая в плотном, вязком воздухе доска с наползавшими друг на друга фигурами в центре и странной пустотой у неясно очерченных краев. Сны стали реже, тише, прозрачнее. Исчезла и тревожащая душу тень вечного неудачника и фантазера, полуголодного романтика и музыканта-любителя, этого загадочного Иоганна Леопольда Крашеницкого.
CКАЖИТЕ, МАЭСТРО, что вы думаете о Крашеницком? - поинтересовался наш герой у знакомого гроссмейстера, того самого, который так странно и высокомерно повел себя в вышеизложенном сне.
- Крашеницкий? - задумался гроссмейстер... Это был талант - незаурядный, подлинный. И как это бывает в жизни, не оцененный ни современниками, ни нами, безжалостными потомками. Столько дать шахматам... гамбит Крашеницкого вспомните хотя бы... и войти в историю одной проигранной партией! Впрочем, мастер, все романтики были неудачниками... пока оставались романтиками. Стейниц ведь то же был романтиком, в юности - вы же знаете... Только мы с вами, дорогой мастер, - гроссмейстер улыбнулся, - родились взрослыми. У нас не было шахматной юности. И мне - поверьте, я не рисуюсь - этого немного жаль.
Шахматная юность у мастера, конечно же, была. Он живо представил себе желтый, с колоннами, особняк, в котором помещался К-й районный Дом пионеров. Здесь он начал заниматься, здесь добрался до кандидата в мастера. Длинная комната с развешенными по стенам портретами чемпионов мира... Демонстрационная доска, на которой руководитель секции, первый и последний тренер мастера, проводил занятия по теории шахмат... Засевший на всю всю жизнь в голову вальс цветов, под который изо дня в день, из месяца в месяц занимались гимнастки в зале, находившемся этажом ниже...
Этот вальс, казалось ему, звучал еще в тот далекий майский день 195... года, когда отец впервые привел его, второклассника с аккуратной челкой на лбу, в комнату с портретами. Его посадили с кем-то - первого противника он не запомнил от волнения, наверное, - и он выиграл, потом еще раз, и у другого, и у третьего. Против него выпустили маститого третьеразрядника, как и все третьеразрядники, несколько самоуверенного; он показался будущему мастеру совсем взрослым, а было ему скорее всего лет тринадцать-четырнадцать. Результат тот же. Потом он обыграл еще одного большого и занимающегося.
Подошел тренер, побеседовал с ним - как зовут, где живет, в какой класс ходит? И проэкзаменовал по шахматной нотации - настоящей, серьезный шахматист должен уметь записывать ходы. Он все назвал правильно, и только в конце, когда тренер указал на поле, где в начале партии стоит королевский конь белых, сказал: "ге-один" (так говорил отец). "Же-один" - поправил тренер. Его лысая голова блестела в лучах полуденного солнца. "Же-один"! Надо же, такая пустяковина, а пробилась из-под асфальтовой толщи тысяч и тысяч дней, а ведь прошло почти тридцать лет, и уже забыто многое, навсегда забыто, и даже женщин любивших его и любимых им, не всех он помнит по имени... Удивительная штука память...
Было тогда мастеру девять лет. Целых девять лет. Теперь начинают и раньше, шахматы помолодели, не редкость уже и юный кандидат в мастера, которого бабушка провожает в школу и за руку переводит через дорогу. А он добрался до первого разряда только в десятом классе... Нет, не расщедрилась природа, не наделила его талантом, не наделила...
Мастер вспомнил свой первый турнир. Играли, как тогда говорили "на четвертый разряд" и все мероприятие завершилось в два воскресенья. Будущий мастер набрал в том турнире чертову прорву очков. Выиграл у всех и только одну партию сыграл вничью. И всплыло перед глазами: белый ферзь, король и еще туча фигур гонят, преследуют одинокого, беззащитного черного короля, противник мужественно сопротивляется, и вдруг - ах-ах-ах - неосторожный ход, пат, ничья, первое в жизни турнирное огорчение. Зато потом, в этом же турнире и, помнится, в этот же день, ему зевнули целого ферзя - единственный раз в его богатой практике. Мастер и сейчас помнил как это произошло в совсем безрадостном для него положении, помнил и противника - высокого, годами четыре старше него парня с заусенцами на крупных руках, настоящего переростка. Фамилия его была - Новакович.
А в следующем турнире, когда честолюбивые помыслы устремлены были уже к сияющему в вышине третьему разряду, он сам подставил фигуру, и противник, сжалившись над готовым расплакаться крошкой, вернул ему ход. Об этом эпизоде мастер до сих пор вспоминал с чувством стыда, потому что ту партию у своего благодетеля он выиграл...
И послышалось мастеру щелканье часов, беспрерывный сухой треск, изредка прерываемый короткой напряженной паузой... Блиц, блиц! "Какой русский не любит быстрой езды!" - восклицал писатель. И какой шахматист не был в ранней юности заворожен волшебным азартом блица, когда отпущено тебе на все про все пять минут, а дальше - с легким, почти неслышным шорохом, как осенний лист, падает флажок на твоих часах, и что-то обрывается внутри...
Мастер с каким-то даже умилением представил себе тогдашние часы - устойчивые, сработанные из светлого, покрытого желтоватым лаком дерева, с двумя большими циферблатами и красными, со стрелочкой на конце, флажками у цифры двенадцать. Нынешние часы, маленькие, пластмассовые, он не любил: раздражали и их нарочитая хрупкость, и неприятный, лязгающий стук металлической кнопки по пластмассе корпуса.
Впрочем, и в то далекое время часы не отличались прочностью и удароустойчивостью. Они - увы, - беспрерывно ломались и останавливались. Чинил их папа одной из девочек, часовщик по профессии, и, конечно, бесплатно. Потом девочка в секцию ходить перестала, часов стало не хватать, и тренер, объясняя, что блиц бесполезен, а быть может, даже вреден для молодого шахматиста, а кроме того, разрушителен для инвентаря, отбирал часы и прятал их в шкаф.
Сколько мастер себя помнил, он мечтал з д о р о в о научиться играть блиц - и эта скромная его мечта не осуществилась. Чего то не доставало у мастера в характере, и он так и не перестал терять голову в те мгновения, когда минутная стрелка, стремясь к цифре двенадцать, неумолимо приподнимала флажок. Боязнь потерять сразу все так и не покинула его.
И вспомнились ему друзья. Юра Боголюбов, светловолосый, с очень нежной кожей и длинными загибающимися кверху ресницами однофамилец знаменитого гроссмейстера... Саша Ворнавицкий, толстогубый, как потомок Ганнибала, в тяжелых роговых очках, удивительный оптимист в жизни и в шахматах. Саша Ворнавицкий, у которого мастер выиграл все партии кроме одной, и - надо же! - уцелела, чудом осталась в записной книжке именно эта одна... Миша Иванов, готовый играть до голых королей и в цейтноте противника поставить на карту все... Яша Финкельштейн с его знаменитым "когда кони сыты, они бьют копытом"...
И встало у мастера перед глазами: воскресный день, очередной тур первенства Москвы среди домов пионеров, вся секция собирается у желтого особняка с колоннами и шумной толпой - человек тридцать, и совсем не похожи на задумчивых шахматистов - едет на матч. Весело ехали, говорливо, но за болтовней и шуточками уже скрывалось настоящее предматчевое напряжение. Его, мастера, место - третья доска за мальчиков, рядом с Юрой Боголюбовым, и лет ему четырнадцать...
Дальше, как ни странно, воспоминания становились все более размытыми, бледнели, а потом и вовсе пропали, превратившись в хранившуюся в шкафу груду бланков с записью партий.
Пропали - но в те минуты, когда он сквозь сгущающийся туман с напряжением вглядывался в давно прошедшие годы, годы его юности, ему открылось, что расчетливость, приземленность помыслов, боязнь риска шевелились, тлели в нем уже тогда. И он неожиданно поймал себя на мысли, что бог знает сколько лет не получал удовольствия от игры. От победы - да, а от игры самой по себе - нет, этого давно, очень давно не было.
Незаметно кончилась зима. Стоял март, с утра небо было нежным, синеватым, прозрачным; потом поднималось солнце, небо заволакивалось белесой пеленой, тускнело и выцветало. Снег стаял в три дня, и по бескрайним асфальтам столицы шальной холодный ветер гонял коричневую песчаную пыль. По вечерам, когда мастер отправлялся в институт, еще подмораживало, но днем в открытую форточку уже врывался волнующий, чуть влажный весенний воздух, несущий в себе предвкушение перемен, и обманчивое предчувствие нового, и надежды на лучшее...
Именно в это время мастер начал замечать, что машина усиливается. Ему, человеку, далекому от мира техники, представлялось будто в машине включились какие-то до поры до времени дремавшие из-за недостатка информации блоки, и эти блоки, разом подвергнув анализу накопившийся за три месяца борьбы в синей комнате материал, наконец-то перековали завязший в девятнадцатом веке искусственный интеллект.
Некоторое время мастер продолжал играть, движимой силой инерции, современно, но по большому шахматному счету чуть поверхностно. Несколько раз это для него плохо кончилось. Тогда он стал действовать предельно внимательно, осторожно, сдержанно - так, как он играл бы в серьезном турнире с опасным, примерно равным по силе соперником. Часа весов склонилась в его сторону - очень ненадолго и в последний раз.
Потом машина заиграла совсем сухо, практично - и дьявольски сильно. Она безошибочно боролась против слабых пешек, охотно меняла фигуры, уповая на свою невесть каким способом обретенную технику, и безошибочно считала варианты. Кроме того, она избегала всякого риска. Мастер с отвращением узнал в игре электронного шахматиста выхолощенное и утрированное отражение своего стиля. Разница была только в том, что машина не ошибалась и ни на секунду не поддавалась эмоциям. Тех соблазнов, которые возникают перед глазами шахматиста и могут увести с избранного пути даже самого стойкого и холодного прагматика, для нее не существовало. Выдержка, терпение у нее были, что называется железные. И чувство неловкости перед партнером ее не тяготило: чуть лучший, даже с минимальным, символическим перевесом эндшпиль машина готова была играть до голых королей.
Словом, перед мастером был вполне сложившийся шахматный монстр, и ужасно было сознавать, что это чудовище, этот Франкенштейн - его, мастера, детище, его зеркальное отражение, более того - тот идеал шахматиста, к которому он всю жизнь стремился и которого не достиг в силу ограниченности своих способностей. Монстр, наделенный изощренным искусственным разумом и худшими пороками заскорузлой, ограниченной, бескрылой человеческой души.
- Скажите, - обратился мастер к помогавшему ему ассистенту, - где конкретно можно будет использовать опыт, приобретенный машиной в ходе нашего эксперимента?
- О, здесь открываются удивительные перспективы! - отвечал ему молодой ассистент-практикант, который, кажется, собирался писать по итогам эксперимента дипломную работу. - Перспективы поистине грандиозные! Мы выбрали из всех видов человеческой деятельности шахматы только потому, что они легче всего поддаются формализации, переводу на язык математических символов. Но теоретически можно использовать машину в науке и... м-мм... даже запустить (так и сказал - запустить!) в сферу искусства, литературы, музыки. Представьте, только на одну минуту представьте себе, мастер, - говорил юный ассистент, и глаза его горели энтузиазмом, - что мы закладываем в машину трагедии Шекспира, переведенные на язык математики, - это сложно, но теоретически, повторяю, возможно - и придаем ей современного писателя, владеющего современным языком, находящегося в курсе современных проблем... ну там энергетический и экологический кризис... рост терроризма... трудовая дисциплина, разводы... Они общаются, и через три месяца машина выдает пьесу на современную тему, актуальную, по-шекспировски талантливую, во всех отношениях выдержанную, проникнутую научным мировоззрением и пониманием задач сегодняшнего дня. Редактору остается только слегка пройтись по тексту, убирая шероховатости... - и ассистент сглотнул слюну.
- О, господи! - простонал мастер, живо представив себе Шекспира, попавшего на выучку к средней руки литератору. - О, господи...
Поздним вечером, когда потоки людей, выбрасываемые из дверей учреждений к троллейбусным остановкам и станциям метро, уже схлынули, мастер не спеша шел вниз по улице Горького. Неприятные, тревожные мысли лезли ему в голову. Он, именно он, заразил машину, рожденную под знаком светлого гения Крашеницкого, унылым, убогим, серым практицизмом! Подумать только, Крашеницкий, человек, который жил шахматами в буквальном смысле этого слова и для которого результат партии решал, будет ли он ужинать сегодня и обедать завтра, фантазировал, творил, парИл, - а они, нынешние, и в частности он сам...
Тут ход его мыслей прервался. К мастеру пристроилась собака, типичная беспородная дворняжка, и некоторое время бежала возле его левой ноги, искательно, но не теряя чувства собственного достоинства заглядывая ему в глаза. У большого гастрономического магазина она отстала. Мастер оглянулся. Собака уже вилась вокруг вышедшей из магазина уборщицы в синем рабочем халате. Видно, ей здесь иногда кое-что перепадало.
... Отчего умер Крашеницкий, спрашивал себя мастер? Историки шахмат предполагают - от недоедания. Мастер думал иначе. Сердце, конечно же сердце. Сколько лет висеть на волоске в каждой партии... Какое сердце это выдержит? Всю жизнь, каждый день. И представилось ему почему-то паутина, и дождевые капли горят в ней, сверкают голубовато-желтыми огнями...
И мастер принял решение.
Теперь они как бы поменялись местами. Уже мастер лез на рожон, атаковал лихо, не считая вариантов, по наитию жертвуя фигуры и пешки. Однажды он даже повторил ходы, сделанные машиной в третьей (или четвертой?) партии матча. И машина расправилась с ним, точно так же, как он см расправился с ней три месяца назад.
Мастер играл так, будто в него вселился мятежный дух Крашеницкого. Но время шло, а он не замечал, что бы его демонстративный романтизм как-то влиял на творческое кредо машины. Она продолжала играть жестко и беспощадно. От нее веяло холодом.
Профессор, как-то зашедший в синюю комнату, бегло просмотрел бланки последних партий.
- Экспериментируете? - спросил он, внимательно взглянув на мастера. Мастер промолчал. - Ну что же, на то и эксперимент. Но все это, по-видимому зря.
- Как зря? - возмутился мастер. - А где же ваша пресловутая обратная связь? Где? - повторил он как можно более ядовито.
- Машина процеживает опыт в соответствии с заложенным в нее порядком приоритетов, - со странной ноткой вины в голосе отвечал профессор.
- А какой установлен порядок приоритетов? - притих мастер.
- На первом месте - успех, победа. Никакие ваши ухищрения, никакие ваши приемы машина не позаимствует, если они не ведут к выигрышу партии. Поглупеть машину вы не заставите. И все же я вам благодарен за то, что вы - тут он поднял листок с записями ходов - нам это доказали. Так что можете снова играть как человек двадцатого века.
Мастер сидел с гримасой тихого страдания на лице.
- Прошу вас, не принимайте этого близко к сердцу, мастер, - c неожиданным сочувствием сказал профессор. - Так ли важно, какие шахматные принципы засели в электронном мозгу? Ведь это всего лишь машина, хотя и весьма совершенная... В шахматы должны играть люди, а не машины. Лично я в этом не сомневаюсь.
И профессор ушел. А мастер снова остался один на один с машиной.
Как он жалел, что ему не отпущено блистательного таланта! Ошеломить машину фейерверком жертв, каскадом комбинаций, разящих промежуточных ходов - и одолеть ее, унизить тот стиль игры и тот способ человеческого мышления, который она с такой готовностью позаимствовала! Заставить ее играть так, что бы ею можно было восхищаться, а не испытывать перед ее мощью чувство почтения, граничащего с отвращением.
И все же мастер не сдавался. Оказалось, в нем дремал комбинационный дар, таился остроумный тактик; оказалось, что он способен играть ярко и интересно, рисковать и не думать о возможном поражении. Но дремал в нем этот талант слишком долго. Даже собрав воедино всю свою изобретательность и все свое воображение, увы, сильно подсохшие за два с половиной десятилетия турнирной практики, одолеть эту чертову машину он не мог. А значит, и не мог заставить ее играть по-другому. Машина - слепок с мастера "со сдержанным темпераментом" - была сильнее, чем одиноко метавшийся по синей комнате поздно рожденный романтик.
...Итак, бульвар зеленел, с треском лопались почки, лезли вверх липкие упругие листочки, проплывали мимо девушки, красивые первой весенней красой. Откуда-то с Кропоткинской тянуло едва уловимым запахом свежего хлеба. Стоя, в расстегнутых плащах, творили свое дело доминошники, раскладывая костяшки на любовно оберегаемой от превратностей жизни, до блеска отполированной фанерке. Дальше, тоже на скамейке, собрав вокруг себя дюжину зрителей, играли в шахматы черноволосый армянин в старомодном темном пальто с квадратными плечами и пожилой очень худой человек со спадающей на лоб серо-седой челкой и папиросой. Это были постоянные посетители бульвара, мастер видел их из года в год на одном и том же месте - и горбоносого Сурена, внешне невозмутимого, даже хмурого, и нервного, изможденного курильщика с желтизной на лице (его имени мастер не знал), и Петеньку, молодого человека лет двадцати пяти, когда-то успевшего, очевидно, позаниматься шахматами серьезно, а теперь находившего отдохновение в игре с изрядно уступавшими ему соперниками.
Протиснувшись между болельщиками, мастер вник в позицию: черные, имевшие короля и двух коней, тщетно пытались заматовать одинокого белого монарха. "Ничья!" - неслось из рядов зрителей, - да ничья же, Сурен!" - и слышались в этих словах оттенки и наивно-утверждающий, и иронический, и надменно - покровительственный.... Но тот, кому они были адресованы, не поддавался и, бормоча что-то сквозь зубы, продолжал замысловатые маневры. Наконец, черные смирились с неизбежным, и на доске снова расставили фигуры...
Где-то рядом, за стенами клуба, крутились-вертелись, скрипели жернова полуфиналов первенства Москвы. В далеком Монреале сражались супергроссмейстеры, и шла погоня за лидером, и росло напряжение, и накалялись страсти. Но все это уже не волновало мастера, не будоражило, оставляло странно спокойным. И только чувство, похожее на запоздалую жалость к самому себе, и еще - грустную зависть, какую-то нежную, платоническую зависть, шевельнулось у него в душе. Теперь он знал - никогда, никогда уже не принесут ему шахматы той светлой радости, никогда не зажжется в нем та теплая, живая искра, что таилась в глазах упрямого Сурена, игравшего в сквере со своим неизменным партнером в часы, когда солнце окрашивает в прозрачный бледно-оранжевый цвет листья на деревьях, и землю между длинными предзакатными тенями, и лица проходящих мимо людей.
* Не забывайте, что рассказ опубликован в 1983 году. К тому же, с большой долей вероятности, автор имел в виду рейтинг шахматистов СССР. Что бы экстраполировать ситуацию на сегодняшний день, можете смело добавить мастеру ещё 100 пунктов рейтинга.
** Те кто читал шахматные книги, легко могут догадаться по дальнейшему тексту о каком реальном шахматисте 19-го века идёт речь.
*** Специально для молодых читателей. Вам это может показаться диким, но ЭВМ, в те времена, вполне могла и не иметь дисплея. По сути, обратная связь с машиной происходила через печатающее устройство. Так было... А ещё были перфоленты и перфокарты и "дискеты" размером с ведро. Не смейтесь...
А про Лионеля Кизерицкого (кому интересно) можно почитать здесь